БРОДЯЖЬИМИ ТРОПАМИ (из книги СTAPИHHЫE ТРОПЫ БАЙКАЛА. (История поисков и открытий))

Глава взята из книги СTAPИHHЫE ТРОПЫ БАЙКАЛА. (История поисков и открытий) Всю книгу вы можете заказать kolvin@inbox.ru стоимость 300 рублей без учета пересылки.

Как ни удивительно, но, пожалуй, никто так глубоко и вдохновенно не воспевали переправу через Байкал, как беглые каторжники с забайкальских тюрем. На их устном фольклоре были созданы многие замечательные песни, которые, несмотря на авторство, считаются глубоко народными, ибо в них звучит горячая, все преодолевающая жажда воли, широкая удаль, могучая, гордая народная сила, смелость. "Байкал" А. Ольхона, "Славный корабль - омулевая бочка" безымянного автора, "Побег" А. Елпатьевского, "Бродяжьи россказни" М. Скуратова, "Бочка" В. Михеева - вот некоторые из тех песен, в которых с необыкновенной простотой рассказывается о трудностях переправы бродяг через Байкал.

Всемирную известность из этого цикла произведений получили, пожалуй, две замечательные старинные песни "Бродяга" и "Славное море - священный Байкал", которые, пережив два столетия в сердцах поколений, звучат и ныне как гимн священному сибирскому озеру-морю.

Первая из этих песен пока не имеет автора, она считается глубоко народной, частицей того обширного фольклорного материала, которым обладали беглые каторжники и простой крестьянский люд Сибири:

 

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в   горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Идет он густою тайгою,

Где пташки одни лишь поют.

Котел его сбоку тревожит,

Сухарики с ложкою бьют.

На нем рубашонка худая

И множество разных заплат,

Шапчонка на нем арестанта

И серый тюремный халат.

Бродяга к Байкалу подходит,

Рыбачью там лодку берет...

Унылую песню заводит

Про родину что-то поет.

Бродяга Байкал переехал...

Навстречу родимая мать.

"Ах, здравствуй, ах, здравствуй, мамаша!

Здоров ли отец, хочу знать?"

"Отец твой давно уж в могиле,

Давно уж   землею зарыт,

А брат твой давно уж в Сибири,

Давно кандалами гремит...

Пойдем же, пойдем, мой сыночек,

Пойдем мы в курень наш родной!

Жена там по мужу скучает

И плачут детишки гурьбой".

 

Проникновенную песню про "Славное море - священный Байкал" написал известный забайкальский поэт Д. П. Давыдов. Что же заставило смотрителя местных училищ написать глубоко "арестантскую" песню? На этот вопрос сам Дмитрий Павлович отвечает на страницах частной петербургской газеты "Золотое Руно": "Беглецы из заводов и поселений вообще известны под именем "прохожих"... Они с необыкновенной смелостью преодолевают естественные препятствия в дороге. Они идут через хребты гор, через болота, переплывают огромные реки на каком-нибудь обломке дерева и были случаи, что они рисковали переплыть Байкал в бочках, которые иногда находят на берегах моря". Как нередко бывает, эта песня была по-своему "отредактирована" народом. Текст сокращен более чем наполовину, из него исключены длинноты, неудачные строфы. Песня о славном море Байкале является и поныне одной из самых любимых и распространенных народных песен, выдержавшая испытание временем. Но немногие, вероятно, знают теперь о том, что в первоначальном варианте песня Д. П. Давыдова звучала так, как она опубликована в № 3 газеты "Золотое Руно" за 1858 год:

 

Славное море - привольный Байкал,

Славный корабль - омулевая бочка.

Ну, Баргузин, пошевеливай вал,

Плыть молодцу недалечко.

Долго я звонкие цепи носил;

Худо мне было в норах Акатуя,

Старый товарищ бежать пособил,

Ожил я, волю почуя.

Шилка и Нерчинск не страшны теперь;

Горная стража меня не видала,

В дебрях не тронул прожорливый зверь,

Пуля стрелка миновала.

Шел я и в ночь, и   средь белого дня.

Близ городов я проглядывал зорко;

Хлебом кормили крестьянки меня,

Парни снабжали махоркой.

Весело я на сосновом бревне

Вплавь чрез глубокие реки пускался;

Мелкие реки встречалися мне -

Вброд через них пробирался.

У моря струсил немного беглец;

Берег обширен, а нет ни корыта.

Шел я каргой - и пришел, наконец,

К бочке, дресвою замытой.

Нечего думать ! - Бог счастье послал:

В этой посудине бык не утонет;

Труса достанет и на судне вал,

Смелого в бочке не тронет.

Тесно в было бы жить омулям;

Рыбки, утешьтесь моими словами:

Раз побывать в Акатуе бы вам, -

В бочку полезли бы сами!

Четверо суток верчусь на волне;

Парусом служит армяк   дыроватый.

Добрая лодка попалася мне, -

Лишь на ходу мелковата.

Близко виднеются горы и лес.

Буду спокойно скрываться под тенью,

Можно и тут погулять бы, да бес

Тянет к родному селенью.

 

*         *       *

Славное море - привольный Байкал,

Славный корабль - омулевая бочка...

Ну, Баргузин, пошевеливай вал:

Плыть молодцу недалечко!

 

Советский писатель Леонид Леонов в романе "Русский лес" писал: "Кто знает, жива ли еще непроходная падь Варначья у Иркутска с источниками ключевой воды, где отдыхал бродяга знаменитой русской песни". Отвечаем писателю: падь существует до сих пор, и притом их несколько в районе села Лиственничное у истока Ангары.

Переправа через Байкал сокращала путь беглецам с забайкальской каторги на триста - четыреста верст, и поэтому было немало таких смельчаков, кто пускались вплавь через сибирское озеро-море на любой плавучей посудине. Как свидетельствовали современники, например, писатель Д. Стахеев, некоторым смельчакам все же удавалось благополучно окончить такой рискованный путь, но большая часть из них погибала в бушующих волнах Байкала, о чем местные жители узнавали по перевернутым в море лодкам или бочкам.

Тот, кто прекрасно знает суровый нрав Байкала, хорошо представляет, как путешествовать в студеной воде по нескольку суток, вероятно, скептически улыбнется, читая эти строки. Рецензент давней книги А. В. Тиваненко "Вокруг Байкала" (Улан-Удэ, 1979) профессор Е. М. Залкинд советовал на личном примере испытать такое необычное путешествие, а потом уже писать подобную "чепуху". Но у того же Д. И. Стахеева имеется рассказ одного крестьянина-помора, везшего омуль в Иркутск. Погода стояла ветреная, холодная, высокие волны пенились белыми брызгами. Примерно посреди Байкала все вдруг увидели пять человек, ухватившихся за бревно. Студеные волны всякий раз накрывали беглецов тяжелой массой воды, отпускали, вновь накрывали, бросая бревно с гребня на гребень. "Судно мое, - продолжал крестьянин, - так прямо на них и бежало, велел я повернуть, мало - дело, руль дал черточку в сторону и пробежал мимо их. Что с ними сталось после - погибли чай в море: - погода дула долго, а ведь силы недостанет держаться долго за бревно, да и руки закоченеют. Так вот как они, рысаки-то, путешествуют. Это, значит, они лодки на берегу найти не могли и пустились на бревнах в море, руки у них вместо весел были, а бревно, значит, за лодку служило".

Д. И. Стахеев удивился рассказу помора:

- Как же они лодки-то не могли достать? Ночью же их никто на берегу не караулит.

Крестьянин рассмеялся:

- Рысаки-то они научили уже нас порядочно: теперь только разве ленивый кто оставит свою лодку. Которые осторожные, так и во двор уносят. Наш брат тоже  свое  добро  бережет.   Особенно  по  весне-то,  когда  этих  рысаков  бежит  с заводов много. К осени уж их меньше, а зимой разве так пяток, десяток какой пройдут.

- А сколько их проходит всего в год?

- А господь знает, как тут сочтешь... Примерно так, рассказывают, что будто-бы в год до четырехсот рысаков проходит...

Даже лютые сибирские зимы не останавливали беглых арестантов. Когда Байкал покрывался льдом, "рысаки" избирали для переправы через ледяную пустыню самое узкое место озера - от устья Селенги до деревни Бугульдейка или Голоустное. Расстояние в 55 верст бродяги в буквальном смысле слова перебегали без отдыха рысью в одни сутки, "только легкий пар вьется около разогревшегося беглеца". Отсюда и чисто байкальское название каторжников - "рысаки".

Как свидетельствует тот же Д. И. Стахеев, в тихую погоду эти рискованные переходы совершались вполне благополучно. Однако застигнутые лютыми пронизывающими ветрами и снежными метелями, беглецы часто сбивались с пути. "Сбившись, попадают они в трудно проходимые торосы и заломы; ветер между тем ревет и воет по необозримой равнине Байкала; короткий зимний день оканчивается; "рысаки" уходят далеко в море, к острову Ольхону или к Култуку. Так проходит ночь: голодные "рысаки" выбиваются из сил, коченеют и замерзают".

Любопытен в этой связи так сказать обобщенный словесный "портрет" беглого каторжника, переходящего Байкал, данный Д. И. Стахеевым: "Несмотря на 30-ти градусный мороз, рысак бежит зимою одетый совершенно по-летнему: на нем коротенькое полукафтанье, холщевые штанишки, обувь изорвана и едва держится на ногах; перемерзнувшие, побелевшие от мороза пальцы выглядывают в дыры башмаков; на голове какая-нибудь блинообразная шапка, найденная, может быть, где-нибудь на дороге; шея открыта, и встречный ветер прямо ударяет в горло и грудь".

Помимо переправы через Байкал, беглые каторжники часто шли на запад в обход озера, причем любимой "столбовой" их дорогой были таежные дебри Хамар-Дабана, а еще точнее - вдоль купеческих почтовых трактов по тропам, проложенным их предшественниками. "Рысаки" шли от станции к станции, от зимовья к зимовью, по ночам заходя в селения в поисках пищи. За Култуком они попадали на реки Иркут, затем от деревни Моты поворачивали к Китою, оттуда на Белую и только верст за 50 - 100 от Иркутска все чаще и смелее выходили на старинный Московский тракт.

Данные, говорящие о жизни беглых каторжников в пути на родину, противоречивы. Как мы покажем ниже, литература прошлых веков рисует "рысаков" некими свирепыми пиратами-разбойниками. Но это далеко не так. Писатель Д. И. Стахеев отмечает, что если "рысаки" и заходили в зимовья и на почтовые станции, то прежде всего просили разрешения обогреться у огня и поесть.

Культурное поведение каторжников объясняется отчасти существовавшей круговой порукой у заключенных: лица, покусившиеся на насилие, теряли пристанища у других таежников и затрудняли продвижение своим товарищам по несчастью. Между прочим, сами беглые сурово наказывали тех, кто нарушал священный принцип товарищества. Но причина вежливого обращения с местными жителями объясняется не только этим, но и тем, что не все каторжники были отпетыми "разбойниками" и "ворами", способными только на разбой и насилие. Чаще всего это были простые крестьяне, зачастую совершенно случайно попавшие на сибирскую каторгу. Были среди них и рабочие, боровшиеся с самодержавием. Они, как правило, отличались высокой нравственной организованностью.

Ниже мы также покажем, что простой люд Сибири сочувственно относился к "рысакам", держал их у себя по нескольку лет и даже обеспечивал "видом на жительство" - паспортом. Поскольку бродяги были иногда людьми грамотными, они часто выступали в роли "учителей". В деревне Култук, что на южной оконечности Байкала, народное просвещение началось от "деятельности" какого-то бродяги - солдата, учившего всю зиму ребятишек грамоте и счету только лишь за пропитание. Крестьяне Култука держали этого учителя - "рысака" на "харчах" по очереди и очень сожалели, когда с наступлением весны бродяга-солдат отправился дальше, в Россию.

В связи с Култуком довольно любопытна одна старинная бродяжья песня, в которой с юмором рассказывается о их взаимоотношениях с местными жителями:

Обойдем мы кругом моря,

Половину бросим горя.

Как придем мы во Култук -

Под окошечко стук - стук.

Мы развяжем тарбатейки,

Стрелять станем саватейки.

Надают нам хлеба-соли,

Надают и бараболи.

Хлеба-соли наберем,

В баньку ночевать пойдем.

Тут приходят к нам старые

И ребята молодые.

Слушать Франца-Венцеяна,

Про Бову и Еруслана.

Проводить ночь с   нами ради,

Хоть пот течет с них градом.

Сибиряк развесил губы

На полке в бараньей шубе...

 

Пройти в прибайкальской тайге было не так-то просто. Голод и холод являлись постоянными спутниками беглых. Много в грустных песнях каторжан рассказов о том, как приходилось есть траву, ягоду, древесную кору, о гибели товарищей от голода и стужи. Поэтому бывали случаи, особенно зимой, когда каторжники сами отдавали себя в руки властей.

У писателя XIX столетия Н. Астырева был один знакомый из бывших "рысаков", имевший богатую бродяжью биографию. Шестнадцать раз он бежал с каторги и шестнадцать раз его ловили. Один раз ему удалось добраться до Перми, второй раз - до Тобольска, третий - до Томска, но чаще всего его ловили в районе Байкала. "Все на родину хотелось пробраться, хоть бы одним глазком-то на нее, матушку, посмотреть, хоть бы так, издали...", - с плачем рассказывал 70 - летний старик о своей горькой судьбе. - Весна-то как наступит, сердце затомится, заноет, места не находишь, только и на уме, как бы теперь в лес... знакомые тропинки разные вспомнятся, ручейки... Холод и голод, все забудешь и спишь и видишь лес, ну и убежишь..."

И жажда воли неумолимо вела беглых к родным местам. В прошлом веке на верстовых столбах купеческих трактов часто можно было увидеть своеобразные уведомления беглых своим товарищам, оставшимся в неволе или шедшим следом, типа таких: "Сего числа прошел, восьмого мая, бродяга Сидор - Лапша. Ефим – Гусь, пойдешь, прочитай". Эти уведомления были своего рода корреспонденциями, помогающими товарищам по неволе найти безопасный путь на родину. Эти короткие записочки также поднимали сильный дух товарищества и свободы у беглых. Именно чувство товарищества часто помогало беглым беспрепятственно обходить ловушки властей и "челдонов". Поэтому Д. И. Стахеев писал в своей книге: "Если бы на забайкальских тропах были устроены кордоны для поимки бродяг, то это не прекратило бы бродяжничества. "Рысаки" отыщут себе другую дорогу, пойдут на высокие гольцы Хамар-Дабана, пойдут на Тунку, потом на р. Иркут и т. д. Они прокрадутся везде, где только может пройти нога человека".

Бродяжьи тропы Байкала ныне навсегда заросли лесом и смыты студеными водами сибирского озера-моря.