ОБУСТРОЙСТВО В СЕЛЕНГИНСКЕ

ОБУСТРОЙСТВО В СЕЛЕНГИНСКЕ

Заштатный городишко Селенгинск, который был избран английскими миссионерами для постоянного проживания, представлял интересное и столь же трагичное забайкальское поселение. Возникший из казачьего острога 1665 года, он некоторое время являлся главным административным центром края, где располагались Даурский (Селенгинский) полк и управление пограничного комиссара во главе с генерал-майором В.В. Якоби.

Административное значение городка стало падать с 1775 года, когда провинциальная канцелярия Забайкалья была перемещена в губернский Иркутск. Затем Селенгинск передали в состав Верхнеудинского уезда. К рубежу XVIII – XIX столетий, буквально накануне прибытия Английской духовной миссии, из крепости были выведены почти все квартировавшие в городке войска. Рост Селенгинска прекратился, и он стал хиреть, превращаясь, по словам декабристов Бестужевых, в заурядную деревню. Окончательный упадок довершили два больших пожара в апреле и октябре 1780 года, а также катастрофические наводнения и начавшееся движение песков. Река Селенга ежегодно разливалась «от горы до горы», затопляя улицы, отмывала берега и сносила дом за домом.^[1]  До  сих пор в крутом откосе можно видеть висящие венцы деревянных срубов разрушенных строений.

Ко времени прибытия Английской миссии уже часть жителей умирающего городка переселилась на левый берег Селенги, образовав небольшие Нижнюю, Среднюю и Верхнюю деревни  (по местному еще Заимки или Посады). В том числе несколько усадеб располагалось и у подножья высокого берегового утеса, где поселились англичане, названного с той поры «Англичанским утесом», а саму местность – «Англией».^[2]  В 1823 году Селенгинский гарнизонный полк был окончательно «распределен по этапам», кроме небольшой охранной команды. В Красноярск переместили и единственное учебное заведение - военно – сиротскую школу.

Согласно «Статистическому изображению городов и посадов Российской империи», в 1825 году в Селенгинске насчитывалось 1080 мужских и 752 женских душ, 261 деревянный дом, 2 церкви, 1 учебное заведение (не английских ли миссионеров?), 2 богоугодных заведения, 1 кожевенный завод, 20 лавок, 2 питейных дома.^[3]  Но эта картина неуклонно менялась в худшую сторону ввиду массового отъезда граждан в Кяхту, Верхнеудинск и другие места. В 1851 году число жителей обоего пола равнялось всего 716 человек (или 230 «ревизских душ»), в городе осталось 137 частных дома и 20 лавок.^[4] «Культурное» общество состояло из 4 купеческих семей и артиллерийской команды из 6 офицеров и 1100 нижних чинов. Братья Бестужевы упоминают 188 «обывательских» домов, «городническое правление», почтовую контору, словесный суд, приходское училище, торговые лавки, питейный дом, соляной и винный магазины, служебные помещения артиллерийской команды и 2 церкви: каменную и деревянную. Вокруг густо располагались бурятские улусы. Городское общество держало перевоз через реку, но он часто прерывался при разливе Селенги. Почта из Петербурга в Селенгинск (без остановок в пути) шла около двух месяцев, тогда как проезжающие затрачивали время вдвое больше.^[5]

Местный микроклимат способствовал занятию земледелием, и урожаи превышали то, что собирали в Европейской России. Однако частые ветра и заморозки не давали стабильности, а посему здесь более развивалось скотоводство, особенно овцеводство. Большие стада овец круглый год паслись по окрестным степям, на лугах бродил крупный рогатый скот и лошади, среди которого обычным явлением были диковинные для англичан верблюды. Но и с этой отраслью хозяйства не все было хорошо. В снежные зимы много скота погибало, не имея возможности добыть прошлогоднюю траву. В 1833 году, к примеру, у селенгинских бурят пало 32 тысячи голов скота.

Все эти удары стихии резкоконтинентального климата в полной мере испытали на себе и английские миссионеры. Так, в середине января 1835 года Вильям Сван писал отбывшему с отчетом в Лондон Эдварду Сталибрасу, что в Забайкалье установился такой мороз, что замерз термометр, но 5 января он показывал 40 градусов Цельсия. Из – за невозможности переносить такой мороз, миссионеры безвылазно сидели дома, занимаясь с бурятскими мальчиками.

В 1830 году на Забайкалье и Селенгинск обрушилось сильное наводнение. 54 дома, близко расположенных к реке, были смыты или до того разрушены, что владельцы не стали их исправлять. Река Селенга поднялась на несколько метров. В бурятских летописях это событие зарегистрировано так: «С 20 июля 1830 года началось наводнение, вышли из берегов реки Селенга, Чикой, Джида, Хилок, Темник. Особенно воды Селенги поднялись до подножий гор по обеим сторонам. Были видны только верхушки ив. Русские деревни, бурятские сезонные жилища и имущество оказались под водой, многое разрушено и унесено водой. В эту осень, вплоть до 15 сентября, вода не спадала до прежнего уровня <...>. Почтенные старожилы не помнят на своем веку подобное  <...>. Селенгинский посадский комитет находился в Бурал Тохое (середина Селенги). Из местности Зун Тэгдэ подплывали на больших лодках к входу в здание комитета и, спустившись на крыльцо, входили во внутрь и решали дела. Из-за наводнения в 1831 году посадский комитет был переведен в другое место».^[6]

Поскольку Селенгинская миссия находилась непосредственно на берегу реки, воды ее также почти достигали  крыльца, полностью затопив нижележащий луг, что отчетливо видно по сохранившейся старой береговой террасе. Это событие заставило Роберта Юилля заняться систематическими наблюдениями за уровнем реки, что впрочем, он регулярно делал с 1820 по 1846 годы.^[7] Позже его дело продолжит декабрист Н.А. Бестужев,^[8] а после него и местный врач П.А.Кельберг.^[9]

Эти и другие катастрофические природные явления, уничтожавшие Селенгинск, заставили граждан городка обратиться с просьбой к государю Николаю I о переселении с правого на левый берег, более возвышенный и просторный, в урочище Тоенское, на площади 1307 десятин земли. Летом 1838 года генерал – губернатор Восточной Сибири В.Я Руперт, побывавший в Селенгинске, «видел сам лично остатки его разрушения и убедился на опыте  в крайнем разорении жителей и в неминуемой для них в настоящем положении еще большей опасности». Переписка с Санкт-Петербургом длилась почти два года, а тем временем в августе 1838 года город подвергся новому опустошительному наводнению.

6 сентября 1840 года Николай I утвердил «Положение» Кабинета  министров о перенесении Селенгинска согласно представленного плана.^[10] В 1846 году новому городу был дан герб с изображением легендарной птицы феникс, возрождающейся из пламени.  

Роберт Юилль, живший в то время в Селенгинске, с живым интересом следил за развивающимися событиями, ибо знал, что город разместится в непосредственном соседстве. Еще в начале 1830 года Иркутским губернским архитектором был составлен, а в 1840 году утвержден, генеральный план «Нового Селенгинска» в форме прямоугольника. Как сказано выше, 8 улиц делили город на 25 кварталов. Центральный из них не застраивался:  здесь располагалась (в будущем) городская площадь, а посреди  ее запланирован большой каменный собор. На углах площади устраивались торговые лавки, а в кварталах, окружающих площадь, помещались городническое правление, гауптвахта, почтовая контора, приходское училище и словесный суд. Город предполагалось окружить бульваром и рвом с водой, через который вели переходные мостики, служившие как бы продолжением улиц. Новый Селенгинск имел длину 770 сажен с северо-запада на юго-восток и в ширину 560 сажен с юго–запада на северо-восток. Вдоль юго-восточной стороны города, обращенной к Селенге, проходил тракт из Верхнеудинска в Кяхту. То есть будущий город и усадьбу Английской духовной миссии должна была разделять только дорога. Роберта Юилля такое соседство совсем не радовало и потому, что тут же, за рвом, планировалось построить военные здания, в том числе лазарет и пороховой погреб, а у юго-западной стороны – винные, соляные и провиантские склады, торговые лавки и бани, еще далее к югу – кладбище.^[11] А близкое расположение мест массового пользования значительно усложняло жизнь миссионерской станции. Но план этот был исполнен лишь частично, да к тому же отлученный из членов Лондонского миссионерского общества Роберт оказался высланным  и из Селенгинска.

Но после Юилля Новый Селенгинск продолжал расти и развиваться. В бытность декабриста М.А. Бестужева (1866) в нем уже было немало улиц, а по краю формирующейся площади уже стояли 5-6 домов представителей купеческой знати: Старцевых, Лушниковых и Мельниковых. В 1863 году он получил статус окружного города, в 1875 году в нем вводится городовое правление. В 1891 году насчитывалось 224 здания, в том числе 3 казенных, 4 общественных, 194 частных, 26 лавок и магазинов, церквей 2, часовен 4. Число жителей до 4932 человек.^[12] В 1896 году в печати появилась патриотическая статья Н.А. Кроля, в которой автор заявлял, что согласно утвержденному Николаем I генеральному плану Ново-Селенгинск превратится в один самых красивейших городов Восточной Сибири.^[13]

Мнение краеведов о том, что по прибытии в Селенгинск английские миссионеры не могли снять жилье по причине их дороговизны, не соответствует действительности, хотя, ради справедливости, нужно признать, что цена найденной квартиры за 25 рублей в месяц по тем временам была довольно значительной. Подсчитав затраты, Эдвард Сталибрас убедил руководство Лондонского миссионерского общества в том, что строительство собственной усадьбы обойдется намного дешевле. В одном из писем князю А.Н. Голицыну  он напомнил и об обещании Александра I о выделении земли и попросил «даровать акт» на участок для строительства дома. Позже, когда они приобрели пустующее здание умершего селенжанина за 5 тысяч рублей, они послали Голицыну и план пустующего участка близ этого дома на заливном лугу у подножья берегового утеса. Мнение краеведов о собственноручном возведении здания «в декабре 1818 года» неверно, так как миссионеры прибыли на поселение лишь летом 1819 года, а описание их дома очень напоминает тот, что они выкупили у Селенгинского городского общества. Он стоял непосредственно возле дороги из Верхнеудинска в Кяхту и поэтому был запланирован под почтовую контору. Его разделение на три части характерно для всех постоялых дворов того времени, когда из сеней двери вели в квартиру почтового смотрителя и в помещение для отдыха проезжающих. Иное дело, что постройка второго дома рядом с первым была предпринята в связи с невозможностью миссионеров проживать вместе, из-за тесноты и необходимостью устройства школы и типографии. Впрочем, подсобные помещения миссионеры начали возводить сразу же, не дожидаясь утверждения земельного плана в Санкт-Петербурге. Есть информация, что Сталибрасы построили на берегу реки Селенги «хорошенький» деревянный дом на деньги ЛМО сразу же после отъезда в Англию супругов Рамн, но она, скорее всего, относится к приобретению и реконструкции купленного здания. Когда в Селенгинск в 1820 году прибыли Сван и супруги Юилль, то Сталибрасы приютили у себя холостого Свана, а Юилли построили рядом собственный дом.

Совместное проживание Вильяма со Сталибрасами объяснялось тем обстоятельством, что Сван еще по дороге в Сибирь быстро растратил все деньги, данные ему Лондонским миссионерским обществом, а посему надолго остался без средств к существованию. Впрочем, запросы его были минимальны, и к тому же он не обременял друзей, часто и подолгу путешествуя по бурятским кочевьям со своими проповедями.

Это соответствует истине, поскольку два больших дома, типография и школа уже фигурируют в утвержденном земельном плане, который сохранился в бумагах Лондонского миссионерского общества. Из него следует, что межевание проведено 25 августа 1825 года во исполнение императорского распоряжения и по указу Иркутского губернского правления от 10 мая того же года окружным землемером титулярным советником Степаном Булатовым и выдан он на имя «Эдуарда Сталибраса, Василия Свана и Романа Юилля».

Однако имеющиеся документы показывают, что «черновой» вариант плана на русском и английском языках был выполнен еще летом 1821 года, проверен подполковником Кирилловым и за № 48 отослан 14 февраля 1822 года на просмотр и предварительное согласование к Сибирскому генерал-губернатору. Из Иркутска документ проделал

дальний путь в российскую столицу, пока не был Высочайше утвержден к 1825 году. Это согласуется с личным письмом миссионеров князю А.Н. Голицыну от 4 января 1821 года с просьбой о наделении их избранным земельным участком. Летние работы подполковника Кириллова, таким образом, были исполнены по поручению Голицына: осмотреть и проверить заявленный участок.

При утверждении заявки миссионеров на землю им были также пожалованы и некоторые льготы. Вместо «личных податей  [англичане.- А.Т.] должны были платить в казну по 15 копеек с десятины удобной земли и исправлять земную повинность на землях, им принадлежащих, от всех других налогов и повинностей, от воинской и гражданской службы, а селения их от постоя освобождены».

Внутри владения миссионеров означено: 2 десятины  сенного покоса, 20 десятин 334 сажени скотного выпуска, 2 десятины 260 саженей мелкого кустарника «разного рода». Под поселение и огороды отведено 6 десятин 1221 сажень; притрактового участка проходящей мимо дороги «из Иркутска в Кяхту» 3 десятины 1200 саженей; под заливом – 1 десятина 4150 саженей; каменистых мест - 6 десятин 1225 саженей. Итого «удобной и неудобной земли» 45 десятин 2290 саженей, а за исключением половины трактовой дороги остается 42 десятины 1090 саженей. И, самое главное, жилые строения на то время уже состояли из 2 домов  с пристройками, в коем проживали 6 мужчин и 5 женщин. Протока Телячья (ныне Английская), острова Телячий и Каменный в собственности миссии не состояли, но никто другой ввиду близкого расположения к описанному участку пользоваться ими не мог, и поэтому также как бы принадлежали англичанам, что подтверждается и современными топонимами.

Интересно, что две усадьбы английских миссионеров, разделенные узкими проулками, изображены как бы в зеркальной проекции, что говорит об их строительстве по единому чертежу, или постройке  второго дома по образу первого. Другой любопытной особенностью является указание на то, что тракт из Иркутска (Верхнеудинска) на Кяхту обозначен вдоль западной ограды усадьбы, и шел он вдоль левого берега р. Селенги, минуя Нижнюю деревню в Посадской долине, где несколько лет позднее поселятся декабристы К.П. Торсон и братья Бестужевы. Указание на верстовой столб свидетельствует в пользу изначального строительства дома Селенгинским обществом под почтовую станцию. Размер всей отчуждаемой территории: западная сторона участка 594 сажени, северная – 229, южная - 310, восточная (учитывая изрезанность берега) - 880 саженей.

Данный план удостоверили («руку приложили»): член комиссии Вильям Сван; поверенный Селенгинского посадского общества купец 3-й гильдии Михаил Лушников; от имени поверенного от Селенгинского и  Бумолготульского родов ясашного Жембала Зангеева Петр Минаев; по просьбе мещанина Алексея Никитина Николай Никитин; мещанин Емельян Балдаков; по просьбе мещанина Александра Жирянцова и Михаила Суворовцева и за себя Иван Мягкоступов; от крестьян Селенгинского ведомства от Харанутского и Бумолготульского родов инородцев ясашных Твишина Инбаева, Ульзыты Анданова, Бату Тарбаева, Дармы Тарбаева, Илея Убушиева и Тульгудура Бхиноева ясашный Петр Минеев.^[14]

На рисунке 1820 года^[15] из книги А. Мартоса мы видим два больших дома с мезонинами, окруженные заплотами с трех сторон и с открытым видом на реку Селенгу, но с пряслами по берегу (от разрушенного половодьем этой части забора?). На рисунке из книги Джеймса Гилмура 1880 года от этих прясел остались только столбы. Некая полуразрушенная ограда пересекает протоку Селенги, которой на рисунке 1820 года нет. Зато отчетливо изображены городские строения Старого Селенгинска с каменной церковью в центре, видимые из окон домов английской миссии.    

Судя по данному рисунку, дом Агнии Всеволодовой на фотографии С. Рыбакова 1900 года - это первый дом миссионеров, купленный за 5000 рублей, и в котором Селенгинское общество намеревалось открыть почтовую станцию. Он имел 6 окон на Селенгу и, вероятно, столь же в обратную сторону, и по 2 в торцовых частях. В средней части дома, как это полагалось для почтовых станций, располагался вход. Однако к 1900 году этот дом, пришедший в ветхость, был перестроен: у него убрали мезонин с балконом, а потолок внутри здания укрепили подпорками из двух резных колонн работы бурята А. Ванжилова – ученика декабристов. Второй дом о 10 окнах на первом этаже и 3 окнах на втором, обращенных на Селенгу, в объектив фотоаппарата не попал и о судьбе его нам ничего неизвестно. В глубине двора первой усадьбы просматривается силуэт пристроя с видимыми 3 окнами. А вообще-то, если следовать плану, дома миссионеров имели Г-образные формы и еще по одному строению на заднем плане. Общее наименование рассматриваемого плана опубликовано в свое время в «Евангельском журнале» Лондонского миссионерского общества – «Селение миссионеров». Расположения домов согласуются с видимыми сегодня фундаментами и развалами глиняной штукатурки внешних стен, а также с обнаруживаемыми предметами домашнего инвентаря.

На другой фотографии 1900 года от могилы Марты Кови за домом Агнии Всеволодовой просматривается еще более крупное строение с мезонином. Кроме того, на переднем плане сняты жилища бурят, хорошо отражена общая глухая ограда вокруг усадеб миссионеров и также всего пустынного лугового участка, примыкающего к скалистому береговому утесу. Обе фотографии дают наглядное представление об аварийном состоянии первого дома (Всеволодовой). Он был сооружен из толстых бревен, оштукатурен снаружи и побелен, глинистая обмазка местами осыпалась, обнажив бревна. В доме 3 трубы, по одной на каждую из трех больших комнат.

Имеет смысл подробнее проанализировать архивные документы, предшествовавшие выполнению просьбы членов Английской духовной миссии о наделении их земельным участком.

Первый документ – само письмо Эдварда Сталибраса, Вильяма Свана и Роберта Юилля князю А.Н. Голицыну от 4 января 1821 года из Селенгинска. Из него мы узнаем следующие важные детали:

1.     Приоритет организации миссии в Забайкалье утверждается за Сталибрасом и Рамном.

2.     Место миссии было выбрано ими лично, и в 1820 году англичане уже построили там два дома.

3.     План предполагаемого участка земли составлен в том же 1820 году.

4.     Границы участка обозначены в следующих пределах: 

«К востоку – небольшой рукав Селенги.

К северу – пригорок,  коим оканчивается долина, где построены миссионерские дома.

К западу – большая  почтовая дорога к Кяхте.

К югу – линия, идущая от четвертой версты от Селенгинска в юго-восточном  направлении к реке от того места, где берег крут и каменист.

Поелику учреждение сие состоит под покровительством Лондонского миссионерского общества, то мы желаем, чтобы законный акт на владение сею землею был на имя Георга Бордера, секретаря Лондонского миссионерского общества и его преемников по должности сей в пользу сего общества».^[16]

Аналогичный текст письма Сталибраса, Свана и Юилля, но уже направленный генерал-губернатору 4 марта 1821 года, сохранился в архиве М.М. Сперанского, и, судя по пометкам, копия была послана Вильямом Сваном, вероятно по просьбе графа, который желал знать суть направленной просьбы англичан в Петербург.^[17]

Второй документ более интересен. Это решение министра Департамента государственного хозяйства и публичных зданий российского правительства графа В. Кочубея об отводе земли Лондонским миссионерам близ Селенгинска. Но главное в нем - пересказ ходатайства кн. А.Н. Голицына с его оценкой деятельности настоящей миссии. Оценка любопытна в том отношении, что дает наглядное представление о том, насколько верховная власть России благосклонно относилась к английским проповедникам Слова Христова в начале их деятельности за Байкалом:

«Министр Духовных дел и народного просвещения отношением, полученным мною 25 минувшего ноября сообщает, что члены Лонд. Миссионерского общества Сталибрас, Сван и Юилль, живущие с Высочайшего соизволения в Сибири, для приведения между бурятами в известность слова Божия, избрав Иркутской губернии близ г. Селенгинска участок земли для основания миссионерского поселения и построив там для своего жительства два дома, просят исходатайствовать им законный акт на владение участком, не как лично им, но вообще тем, кто для сего же дела Лондонского миссионерского общества в тех местах находиться будет.

         Сибирский генерал-губернатор, с коим кн. Голицын имел  по сему отношение, уведомил его, что участок земли, просимый миссионерами, заключает в себе 42 десятины с саженями; в число коих входит: выгонной земли Селенгинского посада 34 десятины, из принадлежащей некоторым бурятским родам ясачным и казакам 8 десятин с саженями, взамен каковой посаду можно отвести из другой смежной пустопорожней, а буряты от потеряния 8 десятин, по множеству у них земель, ничего не потерпят. Почему он и не находит препятствий в отводе им этой земли. Кн. Голицын, препровождая копию письма к нему о сем миссионеров и план просимой ими земли, просит исходатайствовать Высочайшему соизволению на утверждение за ними оной.

         К сему он присовокупил, что все трое упомянутые миссионеры люди благочестивые, хороших и благонадежных правил, и что цель поселения их в Сибири есть та, чтобы изучать бурятскому языку и издавать на оном книги духовного содержания для раздачи бурятам и распространять между ними христианство».

         В письме же кн. Голицыну миссионеры пишут, что миссия предпринята в 1817 году Сталибрасом и Рамном, что они были представлены в Москве государю императору и что Его Величество изволил желание доставить им всякое пособие в случае надобности заведения миссионерского поселения, дать повеление об отводе им земли и о даровании акта на владение оного. «Поелику оные миссионеры состоят под покровительством Лонд. Миссионерского общества, то желают, согласно постановлениям оного, чтобы законный акт на владение сею землею [был составлен, -А.Т.] на имя Георга Бордера, секр.Лонд.Мисс.общества и его преемников по должности сей, в пользу общества <...>.

         Соглашаясь с мнением министра Духовных дел и народного просвещения и основываясь на удостоверении сибирским генерал-губернатором, что в отводе просимой земли близ Селенгинска не предстоит никакого неудобства, я полагаю исчисленное количество оной, как означено на предполагаемом плане, всего 42 десятины <...> отдать в полное владение без всяких податей и оброков миссионеров, ныне там находящихся, и преемников их, которые с доверенностью от Лондонского миссионерского общества и с одобрением министерства духовных дел и народного просвещения впредь туда прибывать будут, с тем, чтобы сия земля ни продана, ни заложена в посторонние руки быть не могла».^[18]

СПУТНИЦЫ И ПОМОЩНИЦЫ

 ПРОПОВЕДНИКОВ

О женах английских миссионеров нужно сказать особо. По большому счету, это не просто жены, семейная опора проповедников Слова Христова в далеких от Англии забайкальских краях, их подруги и помощницы, но и сами миссионерки, утвержденные дирекцией Лондонского миссионерского общества для служения в Сибири.

В английской литературе того времени больше всего говорится о Саре Сталибрас (в девичестве Робинсон) (1790-1833), поскольку это была во многих отношениях необыкновенная женщина. Находясь большую часть времени среди церковного братства христиан, она имела на все свое особое мнение. В узком кругу общины ее называли «очаровательной особой». Была одинаково вежлива со всеми, несмотря на социальное происхождение общающихся, отличалась проницательностью и говорила на возвышенном языке, как пастор с большим стажем служения читает душеспасительные проповеди. У нее были собственные убеждения, соответствующие ее жизненным стандартам. Она чувствовала своими чувствами и говорила своим языком. Как прилежный член английской церкви, Сара была твердо уверена в том, что призвана создать идеальную жизнь будущему мужу-миссионеру. Она признавала терзающие ее грехи – гордость и удовлетворенность собою. Еще учась в школе, была очень серьезной и небожной девушкой, что, впрочем, хорошо видно и из ее писем из Сибири, выдержки из которых публиковались Эдвардом Сталибрасом в некрологе и мемуарах после смерти жены.  Будучи школьницей, она поучала и убеждала свою младшую сестру Энн следовать Богу, и ее сестринский совет принял очертания обязательной жизненной инструкции, которой надлежало следовать. Письма ее, тяжеловесные по стилю, напоминали проповеди некоей невидимой общине, где красной нитью проходит призыв к самоанализу человека перед Всевышним. Между тем Энн и ее муж Джозеф Монде не были столь набожными, как она. Эта назидательность хорошо видна, к примеру, в одной из строк ее многочисленных писем из Сибири: «Ох, какое значение для меня имеет спасение каждого члена моей семьи!». Себя при этом называла не иначе, как «самой гадкой грешницей». Еще обучаясь в Кембридже, Сталибрас познакомится с дьяконом церкви в Стефне Томасом Робинсоном и ее дочерью Сарой. В августе 1816 года молодые люди обручились, и именно в это время в жизни девушки наступил решающий момент.

Она решила кардинально изменить свой образ жизни, а именно заняться благотворительностью. Эдвард же уже получил назначение от Лондонского духовного общества и понял, что Сара, имевшая педагогическое образование и большое желание учить детей, поможет ему организовать обучение бурят азам грамоты. На желание Эдварда поехать на служение в Сибирь с женою, Общество поначалу возражало. Дело в том, что несколько лет назад в ЛМО шла дискуссия на предмет ранних браков для новых миссионеров. В 1807 году Совет даже принял решение, согласно которому молодые мужчины в первом назначении предпочтительно должны оставаться холостыми, и что они должны отработать год, прежде, чем обзавестись семьей. В течение года начинающие миссионеры должны были проверить себя как на пригодность к служению в трудных условиях, так и убедиться, насколько определенное им место среди туземцев пригодно для того, чтобы привезти туда европейскую женщину. Комитет не рекомендовал Сталибрасу вступать в брак ввиду явного неудобства жизни будущей жены в сибирских условиях. Тем более, что Сара Робинсон была беременной, а трястись четыре месяца в санях при сибирских морозах во время ожидания младенца было ужасной перспективой. При этом дирекция ЛМО напомнила трагический случай с Катериной Патерсон, которая во время сопровождения своего мужа из Петербурга в Москву, потеряла при родах младенца и умерла сама. Но Эдвард не сдавался и указывал на очень ценные для будущей миссии педагогические способности Сары.

Прежде, чем разрешить брак, Комитет экзаменации поручил комиссии  из трех человек устроить проверку Сары Робинсон. Обнаружив ее пригодным человеком для служения в Сибири женою Э. Сталибраса, оно дало положительное заключение. Свадьба состоялась 5 марта 1817 года, когда Саре исполнилось 20 лет, а уже 16 мая они сели на корабль, направлявшийся в Россию. Первые три-четыре дня плавания Эдвард страдал морской болезнью, но переборол ее работой. Сара прилежно присматривала за мужем и маленьким сыном капитана.

Сара родилась 7 апреля 1790 года, и, будучи старше Эдварда на 5 лет, очень комплексовала по этому поводу. Ей казалось, что жизнь стремительно уходит, а она все еще не может сделать ничего важного, отчего годы летят бездарно. Отсюда ее слова о личной беспечности и «злоупотреблении в грехе». И только в Сибири Сара стала гордиться преимуществом миссионерской жизни и работала, как говориться, на износ. «Немного я знаю, - писала она отцу, - что надо делать и наши объединенные меры могут содействовать приобретению счастья бедным, гибнущим язычникам». Предполагая, что ее родственники в Англии осуждают жизнь дочери в краю сибирских «дикарей», Сара так оправдывала свой поступок: «Неужели вы будете сожалеть, что у вас есть один ребенок, посланный в эти отдаленные края, чтобы помочь найти спасение людям, которые находятся в сплошной темноте?  Может вы не желаете понять эту причину?».

Как видно из писем, Сара очень любила отца. В то время  как ностальгия по дому, смерть ребенка в дороге, тяжелые условия жизни привели Бэтти Рамн к психическому расстройству, первые месяцы пребывания Сары в Иркутске также были омрачены тоской по отцу. Жизнь на чужбине оказалась прозаичной и странной, и именно сейчас советы отца очень бы пригодились. Она жаловалась в письмах домой, что все приходится делать самим, не имея слуг и навыков к самостоятельной жизни. Так, если они с Эдвардом хотели свежей телятины, то забивать животное приходилось самим; если хотели пива, то и варили его они сами. Такая жизнь озадачивала Сару. Первые попытки изготовить пиво самостоятельно оказывались неудачными. И за десять тысяч верст от дому она просит отца прислать рецепт любимого ими напитка, который в Иркутске и Сибири не знаком. Особенно озадачивали Сару чуждые чопорным англичанам дикие нравы местного населения, имеющего самые отдаленные представления об интеллигентности и этикете.

Долгое зимнее путешествие в санях из Москвы до Иркутска привели ее к хронической простуде. В 1819 году после рождения первого сына Вильяма у нее случилось нагноение груди, которое мучило все последующие годы и особенно усиливалось при новых родах. Болезнь эта перемешалась с дифтерией от некачественной грубой пищи. В 1831 году Сара вновь заболела нагноением груди и уже более не выздоравливала до самой смерти. Эдвард Сталибрас связывал причину болезни с тоской по дому и несовместимостью с забайкальским климатом.

Но болезнь не мешала Саре активно трудиться на благо миссии. В период между 1818 по 1826 годы у нее родилось 6 детей: 1818 – Томас, Вильям-Эдвард; 1820 – Василий; 1821 – Сара; 1823 – Иван; 1826 – Яков. Все выжили, кроме одного. А еще она взяла на воспитание двух бурятских сирот. Путешественник Алексей Мартос, гостивший у Сталибрасов, назвал ее Сарой Филипповной, родом из Лондона, у которой « есть малолетние дети, из коих сын Эдуард лет 6 или 7, уже читает по-маньчжурски». Если болезнь не давала работать, то Сара руководила слугами или обучала маленьких бурятских девочек в школе, либо наставляла собственных детей на путь истины. Школу она организовала еще в 1826 году, только для девочек (для мальчиков была своя школа), где учила их мастерить шапки, вязать, шить, готовила из них гувернанток. После смерти матери на учительском поприще ее заменили дочь Сара, а также Томас и Вильям-Эдвард. Причем в учениках ходили не только бурятские сверстники, но и их родители.

Осознание терзающих ее грехов, постоянное пребывание под тяжестью переживаний и одиночества, тяжелый труд в Сибири, ностальгия по дому, регулярные беременности при хронически плохом здоровье закончили жизнь Сары 6 февраля 1833 года 43 лет от роду. Побывавший в Англии после смерти жены Эдвард Сталибрас издал в Лондоне статью в память о Саре – «Памяти миссис Сталибрас, жены Эдварда Сталибраса, миссионера в Сибири»,^[19] назвав ее «горячей в душе и прилежной в деле». Стоит привести из публикации небольшой отрывок, посвященный последним дням жизни жены: «Часто она запирала детей в комнате, чтобы воспитывать и молиться вместе с ними. В последние моменты жизни Сары бедный ум был окутан болезнью и болью, и Эдвард не мог услышать ее конечную декларацию веры. Мне хотелось бы, чтобы перед смертью Сара обратилась к Евангелию, которое она так любила. Но этому не суждено было случиться. Перед смертью ее ум заволакивался бредом и речь была несвязная. Она обладала большим состраданием для временного и значительно большим для духовного несчастья людей. Я не сомневаюсь, что многие бедняки, которыми мы окружены, будут глубоко и искренне сокрушаться о ее уходе. До некоторой степени она могла облегчить их временные трудности. Но часто случалось, что жалость выливалась слезами, видя несчастье, которое она глубоко чувствовала, но не могла облегчить».

После смерти Сары Робинсон Эдвард Сталибрас предпринял поездку в Англию. Тому были две причины. Во-первых, его сыновья уже находились по пути в Лондон и остановились в Санкт-Петербурге, где и у него были дела по миссии; затем детей предстояло определить на учебу в Британские университеты. Во-вторых, с их убытием, а особенно после смерти жены, он чувствовал себя одиноким, что отрицательно сказывалось и на работе. Коллеги также настаивали на этом путешествии. Поэтому он уехал с Кодуна между 15-27 октября 1834 года не только чтобы устроить детей на родине и найти новую невесту, но и для того, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей.

Новой женой стала дочь английского консула в Эльсиноре Шарлотта Эллах (1807-1839). В мае 1835 года она находилась в Санкт-Петербурге, где пребывала вместе со старшим сыном Эдварда Сталибраса Томасом. Знакомство их состоялось еще 20 лет назад, когда молодожены Эдвард и Сара плыли на пароходе из Лондона в Кронштадт. В Гельсиноре (Эльсиноре) они познакомились с английским торговцем Т. Эллахом, который затем стал голландским консулом в Эльсиноре. Декабрист Д.И. Завалишин, бывший морской офицер, также бывал у Эллахов, а в 1830 году он вспоминал о Шарлотте так: в юные годы он, служа во флоте и побывав на русском корабле в Дании, ездил смотреть замок Эльсинор, известный из «Гамлета» В. Шекспира. «Мы по приглашению голландского консула в Гельсиноре заходили к нему, а много лет спустя я встретил его дочь за Байкалом в Хоринской бурятской миссии, женою английского миссионера Сталифорса (Сталибраса, - А.Т.)».

Вероятно, Эдвард женился на Шарлоте в Эльсиноре, а затем поехал со своими сыновьями в Англию. Встретились они в сентябре 1835 года в Любеке, где Шарлотта дожидалась мужа с матерью и сестрой. Отсюда молодожены поехали в Копенгаген и затем опять в Эльсинор, где провели весь октябрь. Причиною женитьбы стала не столько любовь, сколько требование Лондонского Комитета Экзаменации жениться без промедления, а затем уже следовать к месту службы в Забайкалье. О большой любви, вероятно, речь уже не шла в столь зрелые годы обоих супругов. Эдвард ничего не писал в письмах о Шарлотте, как это он по обыкновению говорил о Саре. Женщина болела и в Санкт-Петербурге, и всю дорогу по Сибири. По С. Рыбакову, родила Эдварду трех детей, из которых выжили Вильям и Ханна. Есть сведения также о Генри Мартине и Чарльзе Эллахе. Генрих родился в 1837 году. В 1839 году родился сын Бенжамин, а через несколько часов умерла от родов Шарлотта в возрасте 32 лет. Похоронена в Кодуне рядом с могилой Сары вместе со скончавшимся после нее младенцем.

О жене Корнелиуса Рамна Бетти (1778-1847) мало что известно, кроме того, что по дороге из Москвы до Иркутска она потеряла маленькую дочь Ханну  и после страдала нервными расстройствами. Причем до такой степени, что мешала началу работы Английской духовной миссии в Сибири. Поскольку болезнь прогрессировала, Рамнам пришлось покинуть Селенгинск и вернуться домой. Накануне их отъезда в феврале 1820 года генерал-губернатор Восточной Сибири М.М. Сперанский принял у себя всех миссионеров, а о Бетти дал такую оценку в письме к дочери: «Отворяются двери и ко мне движется большая, длинная, сухая, пожилая женская фигура. Это шотландка из роду пиетисток, жена одного их сих миссионеров. Это первая женская фигура, которой дух явился в моих комнатах с тех пор, как я в Сибири. По счастью она так молчалива, что мне не нужно было раскрывать для нее все  неизвестные и самому мне сокровища английского языка».^[20]  Супруги Рамн впоследствии работали в Сарепте по поручению Лондонского миссионерского общества, затем Корнелиус состоял в миссии Шведского общества в Санкт-Петербурге, но почему - то был отослан российскими властями на родину. Питер Гордон, посещавший Рамнов в 1819 году в Селенгинске и Иркутске, а затем в Сарепте, был поражен «ослабленным и нервным состоянием жены Корнелиуса». По иронии судьбы, «умиравшая» в России, Бетти «висела» на шее у мужа до 69 лет и скончалась в Швеции в 1847 году, пережив Марту Юилль, Сару Сталибрас и ее преемницу Шарлотту. Несмотря на болезнь, она была хорошей христианкой и любящей женой.

О жене миссионера Роберта Юилля Марте Кови (? – 1827) известно следующее. 13 июля 1818 года Лондонское миссионерское общество направило - таки Юилля на служение в Сибирь. Перед отъездом он неожиданно заявил руководству, что хочет жениться на Марте Кове и отбыть семейным человеком, несмотря на существовавший запрет Общества. ЛМО посчитало такое заявление дерзостью и незамедлительно отменило назначение. Но в это время из Санкт-Петербурга поступает запрос о миссионере, которой бы стал компаньоном Вильяму Свану, готовившемуся для отъезда на далекую восточную окраину России. Руководству Лондонского миссионерского общества ничего не оставалось, как согласиться с женитьбой Юилля и восстановить назначение, поскольку более подходящей кандидатуры на тот момент не оказалось.

Супруги Юилль собрались и выехали так поспешно, что забыли оформить в Англии заграничный паспорт на въезд в Россию. Поэтому были задержаны в Петербурге на долгое время, пока необходимые документы не были выправлены.

Марта Кови родилась в Шотландии в городе Глазго, была верной женой  Роберта Юилля, имела 4 детей: 3 дочерей и сына Самуила, родившегося в 1823 году. Мальчик подавал большие надежды, живо интересовался делами отца, а когда у них гостил путешественник А. Мартос, показывал ему и читал тибетские и монгольские тексты.

Смерть Марты от эпидемии тифа в 1827 году с тремя дочерьми явилась полной неожиданностью для английских миссионеров. Они писали в ЛМО, что «Марта Юилль была здоровой женщиной и было шоком, когда в 1827 она уступила тифу в три недели».^[21] Вообще надо сказать, что в те годы в Забайкалье особенно свирепствовали эпидемии оспы и тифа, и страдали от них особенно дети миссионеров, организм которых не был адаптирован к местным условиям. Болели буквально все, в том числе и взрослые. Из 13 миссионерских детей до совершеннолетия дожило только 8. Но была еще одна непонятная болезнь, которую Юилль назвал «зловредной опухолью горла»^[22], очевидно, дифтерия. И особенно страшный удар забайкальских эпидемий нанес семье Юиллей. Удивительно, что эпидемия оспы, «косившая» всех забайкальцев подряд каждую зиму, обошла стороной именно семьи английских миссионеров. Вероятно потому,  что эта болезнь на Западе была хорошо знакома и там знали методы борьбы с ней, организм европейского человека уже был адаптирован к противодействию.

Вильям Сван был единственным из миссионеров, кто отправился на служение в Сибирь, не обремененным семьей. Поэтому он, в отличие от сотоварищей, был легок на подъем и в основном проводил время в разъездах по ближним и дальним местам Забайкалья, побывав первым протестантским проповедником в Хоринских степях, достигнув Баргузинской долины и даже Приамурья.

В январе 1829 года Свана пригласили домой на побывку в Шотландию, где он женился на Ханне Куллен (1809 -?), которой было тогда всего 20 лет. В августе 1832 года он отбыл с женой в Россию, где вынужден был задержаться до 1933 года, занимаясь переводческими и издательскими делами. В марте 1835 года Сваны прибыли в Забайкалье совместно с новым членом миссии типографщиком Джоном Аберкромби, «крещенным уроженцем Кавказа». Это был, вероятно, воспитанник Шотландского миссионерского общества. В Сибири его именовали Иван Ивановичем и считали грузином, коим он скорее всего и был. Неожиданная остановка в Санкт-Петербурге Сванов была связана, быть может, именно с вызовом Аберкромби. Когда до отбытия на восток России оставалось всего несколько часов, весь тяжелый багаж упакован и Сваны ожидали прибытие повозок, неожиданно из Лондона поступило некое письмо,  заставившее задержаться до 15 (27) декабря 1835 года. Мы  полагаем, что в письме содержалось известие об ожидании прибытия в Санкт-Петербург нового члена миссии, затребованного по настоянию «забайкальских» англичан.

Вильям и Ханна Сван были бездетны, и поэтому по прибытии за Байкал удочерили бурятскую девочку. Завалишин знал Ханну, и отобразил ее в своей поэме «Ольхонянка» под именем мисс Вайт. Буряты же именовали супругов по-русски Василием и Анной.